СМУГЛЯНКА

Стоял погожий осенний денек, сотканный из тишины и тонюсенькой паутины. Алош умывался на чужом сейване*. Наладил барахливший телевизор и теперь, после работы, мыл руки. Рядом с ним, держа в руках чистое полотенце, топталась хозяйка дома.

– Спасибо тебе, Алош, что уважил, – говорила она. – Больше месяца без телевизора сидели, а ты за полчаса вернул нам радость. Спасибо, милый, дай Бог тебе долгих лет жизни.

– Дело пустяковое, – ответил Алош, скромно улыбаясь, и принял из рук женщины полотенце. – Телевизор или магнитофон – мелочь для меня. Бывает посложнее техника. 

– Я и говорю, – продолжала женщина. – Раз-раз, и все готово! И как ты во всем разбираешься, ты ведь по телефонам инженер?..

– С малых лет занимаюсь – как не разбираться, – сказал он просто. – Ну, мне пора. До свидания.

– То есть как? Кто же тебя так отпустит? – засуетилась женщина. – Сейчас стол накрою, пообедаешь, выпьешь.

– Да нет, спасибо, – возразил Алош, спускаясь по лестнице. – Я сыт, недавно поел.

Но женщина как-то неловко себя чувствовала.

– Это нехорошо, Алош, милый, – мягко выговаривала она, ступая следом. – Поработал и уходишь, ничего не отведав. А я специально готовила… Ну, постой же, постой. Хоть плату за работу возьми. Постой, куда же ты?..

– Ну что вы, ничего не нужно. Я денег не беру, – отмахнулся Алош и, стукнув калиткой, зашагал прочь.

– Ва-ай! – оставшись одна, вслух удивилась женщина. – Да он и правда малахольный – не зря, оказывается, люди говорят. Чудно, за свой труд денег не берет. Блажь-то какая.

Она ненадолго замерла посреди двора, словно бы пытаясь постичь нечто диковинное. Алош тем временем неспешно шел домой. Чуть приметная улыбка играла на его светлом лице. Он всегда уходил от клиентов, отказавшись от вознаграждения, и с хорошим настроением. Никакая это не блажь, конечно, а давняя, почти из детских лет вынесенная привычка. Еще школьником он начал колдовать с паяльником в руках, а позже, уже в студенческие годы, прослыл настоящим мастером и, приезжая в родное село на каникулы, был нарасхват. И старался он из одного азарта, из любви и интереса к технике, да и не знал он в ту пору, не догадывался даже, что свое увлечение, почти ребячью свою страсть, все равно что забаву, можно превратить в источник дохода.

Алош ступил к себе во двор все с той же мягкой улыбкой на лице. Отец его Тумас-ишкар стучал топором во дворе, мелкими плотницкими ударами гнал вдоль ольхового бревна длинную щепу. Старик задумал поставить новый хлев, привез машину леса и теперь с утра до вечера орудовал топором. Алош подошел к отцу, поздоровался. Тумас-ишкар не ответил. Врубив топор в бревно, он разогнулся, достал из кармана платок, вытер со лба испарину и, пытливо поглядев сыну в глаза, тяжко вздохнул.

– Что-нибудь случилось? – спросил Алош. – Что так не в духе?

– Кхе, – как бы прокашлялся отец. – Кхе-кхе.

Алош догадался, что приходил брат, и ему стало грустно.

– Что же он при мне-то не ходит? – сказал он. – Сам меня оскорблял – сам же обиделся?

– Он старший, имеет на то право, – наставительно произнес старик. – А ты не должен кричать на него.

– Пусть сам оскорбляет, а мне молчать?

– Ну, так что ж? Брат он тебе или кто? Если уж с братом перестал ладить, стало быть, грош тебе цена.

Алош промолчал, зная, что спорить с отцом бесполезно. Он озабоченно огляделся по сторонам, желая чем-то по хозяйству заняться, дабы субботний день не пролетел даром. На дальнем конце двора жена его Асик сгребла, собрала огромный ворох палой листвы и теперь, опустившись на корточки, отчего красное платье на ней туго натянулось, безуспешно чиркала спичками…

– Не нами сказано: не руби сук, на котором сидишь, – продолжать поучать отец. – Всегда нужно думать о своих тылах, а твой тыл – это брат твой. Я уже стар, и вам следует держаться друг за друга – две головешки рядом ярче горят…

– Послушай, папа, – перебил Алош. – Есть обиды, что даже родному брату не простишь. Какие грязные сплетни он распускал…

– Ну, знаю, зря он… пустое брехал, – согласился старик. – Чистым молоком вскормлена девка, грех не признать это. Но четвертый год ведь полая бегает, сын.

Алош помолчал, глядя себе в ноги, потом еле слышно:

– Мы же договорились, что больше не будем об этом. Или он опять начал вмешиваться не в свои дела?

Ворох листьев наконец занялся дымом. Асик разогнулась и по-молодому крепко, с наслаждением потянулась.

– Когда ты учился в городе, брат тебе каждый месяц по сотне отсылал,– с укором сказал старик. – Или забыл?..

– Что ж, подкупал, что ль, меня? – насмешливо спросил Алош. – Думал, закончу институт – примкну к стае его дружков?

– Подкупал, кхе!.. Скажешь тоже, – усмехнулся отец. – Да и… с волками жить – по-волчьи и выть. Или лучше, когда на тебя пальцем показывают?..

– Ах, вон оно как! – вспылил Алош. – И ты, значит, туда же?..

Тумас-ишкар исподлобья поглядел на сына, как-то не по-здешнему светлолицего, почти белобрысого – в кого только такой уродился? – поглядел, желая что-то весомое сказать, но сын не дал.

– Так вот, знай, отец, можешь, впрочем, и ему передать, – завелся, зачастил он, – что я запрещаю кому бы то ни было вмешиваться в мою жизнь! Пускай лучше о своих грязных махинациях беспокоится.

– Брат он тебе, ву-эй, имей же совесть – что ты болтаешь?..

– А как ты думал? Ему все можно, а мне ничего?.. Нет уж. Унижаться перед ним не стану. А что он мне деньги посылал… так мы тут с ним это… квиты: он мне помогал, пока я учился, а я горбился, не зная ни дня, ни ночи, когда он строился. Так-то вот.

Отец оглядел его как неучтивца и, злобно сплюнув, снова взялся за топор. Алош немножко постоял, успокаиваясь, потом повернулся, зашел в дом. Мать лежала на диване, укрывшись пледом и подложив обе ладони под щеку. Увидав его, она с трудом поднялась и села, опустив ноги на пол.

– Что же ты вскочила? – возмутился он. – Разве при родном сыне нельзя полежать?

– Либо я совсем бесстыжая, – удивленно возразила мать, – при тебе валяться?

– Ты же не молодуха, мама, чтобы во всем блюсти себя, – переодеваясь, выговаривал он.– Пора и на какие-то мелочи махнуть рукой, возраст как-никак.

– Пока ноги держат – похожу, сынок, – как бы заранее извиняясь, сказала мать. – А как они, не приведи Господь, совсем откажут – там уж не обессудьте.

– О чем говоришь, мама? – улыбнулся Алош. – Кто тебя осудит?

– Осудить-то, может, никто и не осудит, – постным голосом ответила мать. – Но и стакан воды подать некому будет, если слягу. Детей-то нет…

– Мама! – прикрикнул он. – И ты?!..

Мать поджала сморщенные губы. Помолчала, и тем же постным тоном:

– Ты бы, сынок, бочки отбил и поднял на чердак. А то отцу одному не под силу…

– Ладно. Сейчас займусь, – вздохнул он. – А ты отдыхай.

И вышел из дома. Отец по-прежнему махал топором – он всю жизнь только и делал, что махал топором, ни во что особо не вникая. Но теперь было видно, что сильно расстроен старик.

Костер из палой листвы разгорался, чадя жидковатым, почти прозрачным дымком. Асик уже хлопотала на огороде, неприютном, давно запустелом, собирала, складывала в кучу жухлую картофельную ботву, отжившие свое огуречные плети дергала. Все молча крутилась, постоянно сосредоточенная на женской своей вине, печали неизбывной, не позволяла себе забыться, расслабиться, хотя, если разобраться, в чем она виновата?..

Алош с женой украдкой переглянулись, и смуглое лицо Асик на миг осветилось улыбкой. Они часто так обменивались тихими, тайными улыбками. Асик была смуглянка, даже, можно сказать, чернушка, однако при тонкой талии, по-девичьи узких, но сильных, крепких бедрах, у нее были такие высокие, волнующе стоячие груди, что если перед сном, случалось, она смеялась беззвучно, мелко сотрясаясь телом, то груди ее, не стесненные бюстгальтером, как бы шептались, ворковали под тонкой материей ночной рубашки, отчего он совсем терял голову…

 

 

Вечером, прибрав скотину, отец зашел в дом. Молча достал из шкафа пиджак, накинул на плечи.

– Собирайся, пошли, – сказал.

– Куда это? – спросил Алош.

– К Валоду. Разговор имеется.

Асик испуганно застыла за столом. Краска смущения залила ее щеки, и она скоренько выскочила из комнаты. Проследив за ней взглядом, Алош вяло отмахнулся:

– Уже обо всем переговорили с ним.

Седые лохматые брови отца гневливо переломились.

– Встань! – притопнул он ногой. – Встань, тебе говорят!

Алош нехотя поднялся. Когда вышли из дома, все вокруг было размыто темнотой и плотным, с моросью, туманом, невесть откуда взявшимся. Воздух казался тяжелым, вязким и, главное, стояла глухая тишина, ни звука не слышно. Точно вымерло все. Разве что окна домов там и там желто мерцали сквозь белесую муть. Шагали они медленно, вслепую щупая ногами гладко исхоженную тропу, отец впереди, он чуть сзади, и молчали.

– Ты вот что… ты там это… наберись терпения, послушай, что старшие советуют, – ближе к дому брата попросил отец с хрипотцой в голосе. – Валод тебе не худа желает.

Алош понимал, что и отец, и брат пекутся о его будущем. Но они ведь дикость предлагали: гони ее, дескать, не нужна она нам, хоть и образованная, работящая и добрая, но коль уж за три года не понесла, считай, все – далее ждать от нее нечего. Гони!..

Арус, жена брата, когда они вошли во двор, радостно всполошилась на сейване, залитой ярким электрическим светом. Крупная, всегда с пылающим румянцем во все щеки, она легко сбежала по лестнице, горячо прильнула сперва к деверю, после к свекру, потом, взяв обоих под руки, повела наверх. Брат, под стать жене дородный, с крепким, сильно выдающимся животом, вышел им навстречу, добродушно улыбаясь. Алош тоже невольно заулыбался, засиял светлым лицом.

– Вот так-то оно лучше, – не преминул заметить отец. – Так-то оно по-братски – всяк вам скажет.           

Они прошли в комнату, не по-сельски роскошно обставленную, в коврах и тяжелой мебели. Алош по своей привычке кинулся к телевизору, стал настраивать изображение. Но что-то там у него не подладилось, и он выметнулся на веранду – поправлять наружную антенну.

– Если сейчас не убедим его, – заложив руки за спину и покачиваясь с пят на носки, солидно сказал Валод, – то я не знаю, как дальше быть.

– А может, малость погодить? – усаживаясь за стол, неуверенно возразил отец и покосился на экран телевизора. – Своим умом, может, дойдет?

– Нет, отец, ждать дальше некуда. Люди судачат.

– Понятно, на каждый роток не накинешь платок. Но ты не очень на парня накидывайся. Не забудь: он на десяток лет моложе тебя.

Арус встрепенулась, желая что-то высказать, однако, увидев в дверях Алоша, замолкла. Алош же, оживленный, почти веселый, опять шагнул к телевизору. Он всегда так вот суетился: пока не наладит как самому того хочется, не успокоится. Тем более что телевизор у брата новый, японский, последнего образца.

– Для чего только такие денежки ухлопал, – недоумевая, посетовала Арус, – если он хуже старого показывает?

Валод с усмешкой покосился на жену. А отец рассудил по-своему:

– Валод, конечно, безоглядно сорит деньгами – как бы себе врагов-завистников не нажил.

– Завистников и так хватает, – не без гордости в тоне заметил тот. – А мне начхать.

На экране телевизора белокурая певичка, тонкая, гибкая, почти что голая, выделывала такое!..

– Скоро всякая шавка начнет задирать на нас ногу, – ни с того ни с сего сказал отец. – Вот чего надо опасаться.

– Нет, отец, мы этого не допустим, – глядя на Алоша, громко заверил Валод. – Правда ведь, брат?

Алош кивнул, хоть и не расслышал слов отца, затем отошел от телевизора и, сев за стол, о племяннице справился:

– Какие вести от Бэсти? Письма получаете?

Валод, багровея лицом, смежил глаза. Он не мог спокойно слышать имя дочери, ославившей его на всю округу, помимо отцовой воли, удравшей из дома с тэжиком – инородцем.

Арус, будто только и ждала, когда заговорят о дочери, зачастила как заведенная:

– Очень даже хорошо живут, оба работают, он к тому же еще учится, и вот-вот отдельную квартиру должны получить, а пока…

– Замолчи! – сердито осадил ее муж. – Я запрещаю в моем доме произносить ее имя!

Он тогда, три года назад, узнав о том, что дочь сбежала, очень расстроился, как бы даже умом помешался и свою норковую шапку – символ мужской чести – бухнул в горящую печку, и она мигом схватилась огнем, вспыхнула и исчезла. Да и было с чего сходить с ума, наверное, испокон веку в этом селе выходили замуж исключительно за своих единоверцев…

– Ладно, младшая окончит учебу, – ободряюще сказал отец, – по своему усмотрению выдашь замуж. И сына женишь, как отслужит армию – не переживай.

Валод по-прежнему, заложив руки за спину, стоял посреди комнаты.

– Трое детей разлетелись по свету, – горестно запричитала Арус, – и дом наш осиротел. Целыми днями хожу из комнаты в комнату и все как бы чего-то ищу, как бы потеряла что.

Валод, не меняя позы, шумно вздохнул. Алошу вдруг стало жалко брата и, поддавшись внезапному чувству, он по-родственному доверительно выговорил:

– Сам усложняешь свою жизнь, после мучаешься.

– Во-во, я и то говорю, не порть себе нервы, – снова завелась Арус, – пусть все идет как идет, говорю, все равно эту жизнь на свой лад не перекроишь, говорю…

Но муж явно громче, чем следовало, прикрикнул:

– Замолчи, тра-тра**! – и она подшиблено замерла. Потом молча встала и вышла вон.

– Кхе,– закашлялся отец.– Кхе-кхе.

Валод решительно шагнул, выключил телевизор и, сев напротив брата, выложил:

– Не срами меня, я тебя прошу.

– Чем это я тебя срамлю?

– А ты знаешь – не впервой об этом.

– Тогда, может, хватит?..

– Я интересовался у вашего врача, – признался Валод. – Ничего утешительного не обещает. Теперь-то на что надеешься, когда вся твоя судьба как на ладони?..

– Нет, я не понимаю, – удивился Алош, – чего ты-то так волнуешься? Тебя-то каким боком это касается?

– Я, как старший, ответственен перед твоей судьбой. Да и сколько можно? Людям в глаза глядеть стыдно.

Алош не выдержал – легко взвился:

– Что это ты все за других стыдишься? То Бэсти тебя опозорила, то теперь я. Лучше о своих поступках подумай.

Валод тяжело засопел. А отец с укором посмотрел на младшего, кашлянул и твердо:

– Валоду нечего стыдиться своих поступков! Если бы и ты таким проворным оказался.

Алош – со смешком – отцу:

– То есть так же хапал, взятки брал и чванился?..

Валод ухнул кулаком по столу – и Алош запнулся. Повисло недолгое молчание. Но очень скоро старший брат, сообразив, что зря так круто взялся, что так они не договорятся, смягчился, и начал рассуждать, мол, да, ясное дело – не ангел он, имеются грешки, но какой нормальный человек нынче живет на одну зарплату, да и возможно ли это, когда вся она, зарплата-то, на бензин, сигареты и светофор уходит?..

– На что? – выпучил глаза отец. – На что, ты говоришь?..

– Ну, светофор, – с недовольством повторил тот. – В районе на перекрестке стоит.

Старик опять ничего не понял. Алош с усмешкой пояснил:

– Брат, наверное, имеет в виду ту технику, что регулирует движение машин.

– А разве за это платят? – удивился старик. – Вот не знал.

Алош невольно хохотнул. Валод же сумрачно уточнил:

– Каждый месяц кругленькую сумму отваливаю, чтобы на красный свет не останавливаться.

– Это что же – со всех дерут?

Нет, конечно, не со всех. Всего в районе человек пять – все достойные ребята – имеют право не подчиняться светофору, и один из них он.

Алош вдруг по-мальчишечьи азартно подался вперед:

– Скажи, а средства, чем все это достигается, ты разбираешь?

Какие средства! Нужно умело, тонко использовать всякую возможность, которую подкидывает тебе судьба, ничего не чураться, после все окупится, оправдается ли – называй как хочешь. Вот о нем люди раньше болтали, будто он в бане кому-то тер спину, угождая, и потому-то, мол, всего достиг, добра нажил сполна и положение себе сделал. Теперь он говорит: вранье все это, ничего не было, одним словом, ложь – и не более! Нет, что-то там такое было, конечно, но сколько времени с тех пор прошло? Нынче ему самому трут спину, была б спина могучая – терщики всегда найдутся, жить-то всем хочется, а раз хочется – так изворачивайся, не разбирая средств, потому как средства очень скоро забываются, а ты остаешься, и с чем ты остался, то и твое. Таковы правила, и никто, в общем, в обиде не остается, глядишь: и волки сыты, и овцы целы…

– Ну, насчет овец загибаешь, – не согласился Алош. – Ты б лучше другую присказку сочинил, где и волки были б сыты, и пастухи, и даже собаки при отаре, но овцы – нет.

В комнату тихо вошла Арус, кажется, заплаканная, присмиревшая. Тумас-ишкар, почмокивая губами, глянул на нее, и она грустно пообещала:

– Сейчас чай подам. Закипает самовар.

– Так – что у тебя за овцы? – немножко свысока, слегка подтрунивая, сказал Валод. – И что с ними?

– Овцы, брат, лучшие наши ребята. Все, почти все лучшие разъехались. Удрали от таких как ты. Вот в чем беда. И все они, считай, навсегда потеряны для села. Если так дальше пойдет, скоро смешаемся с другими народами – и исчезнем.

– Алош, однако, прав, – согласился отец. – Все верно говорит.

Валод рассмеялся, пятерней по столешнице хлопнул и сказал:

– Он всему селу и телевизоры бесплатно ремонтирует – куда мне с ним!

– А что… лучше со своих сельчан три шкуры сдирать? – растерянно проговорил Алош.– Совесть же надо иметь.

– Совесть, брат, слишком большая роскошь. Да и не пахнет она, не разберешь: у кого она есть, а у кого – нет.

У Алоша под крепкими скулами заиграли желваки. А отец дрогнувшим голосом сказал:

– Да ведь одна мать вас родила. Как вы так можете, а?..

Старик крайне огорчался, видя, какие сыновья разные, очень разные и прямо кипят, клокочут взаимной враждой. Особенно не понимал он младшего, никак не мог взять в толк, к чему тот стремится, чего добивается в этой жизни. По связи выучился в институте и на почте работал, то ли техником, то еще кем числился, только не начальником почты, и даже не инженером – на сельской почте такой должности нет, но кем-то там значился, а на деле – так, мальчишка на подхвате, затычка во все дыры.

 

 

Арус занесла в комнату весело булькающий, пыхающий паром самовар, вскинула и установила во главу стола. На макушку самовара водрузила заварной чайник. Достала из буфета и расставила хрустальные армуды – грушевидные стаканы на маленьких золотистых блюдечках. Хрустальные же розетки для варенья перед каждым поставила, тяжелые серебряные чайные ложки, после вышла на сейван и принесла варенья – кизиловое, айвовое и ежевичное, и, заняв свое женское место возле самовара, начала разливать чай – и все это молча, не тая обиды, нелегкой своей участи…

Валод решил далее не церемониться с братом:

– Мне вообще не нравится, как ты живешь. Ты мой брат, но недостойно себя ведешь.

Тумас-ишкар закряхтел, досадуя, но перечить не осмелился – старик робел под напором первенца.

– Раз не нравится, так не лезь в мою жизнь, – сказал Алош. – А то другим советы давать – всегда пожалуйста. А чтоб свои поступки взвесить – никогда.

Валод привык – на работе ли, просто ли в селе среди людей, что слова его прямо на лету подхватываются, не успевают они вылететь изо рта – и уже поняты, и какой-нибудь шустрик кидается исполнять его желание, готов лоб себе расшибить, усердствуя, потому что знает, кому угождает, а тут с родным братом!..

– Чем тебе мои поступки досадили? – возмутился он. – Да и о каких поступках речь?

– Да! – живо поддакнул отец. – Что ты имеешь в виду?

Ответ на кончике языка вертелся – Алош спросил:

– За что ты Лазыра обидел?

Арус прыснула коротким шаловливым смешком.

– Было, значит, за что, – нехотя обмолвился Валод. – Зря рук марать не станем.

– Что? Что было-то? – не унимался Алош. – Он, бедняга, таких, как ты, за километр обходит, что он мог тебе сделать?

Валод медлил – нельзя же при отце обо всем говорить. Но жена опять прыснула, и он сознался: мол, когда он с женой мылся в общественной бане, тот в соседнем номере неподобающе себя вел, то есть неприличные песни горланил.

– Кхе! – подал голос старик. – Кхе-кхе!..

– Но он ведь не знал, что за стеной ты моешься, – укорил Алош. – Мог крикнуть через стенку, пожурить.

– Было и это, брат, было. Да, вишь ли, он меня в такие дебри послал, что я чуть сквозь землю не провалился при домочадцах.

– Не узнал он тебя, и ты прекрасно знаешь, что не узнал.

– Это уж не моя вина, – сказал Валод. – Я всю жизнь тем и занимаюсь, для того и стараюсь, чтоб узнавали меня.

И смолк.

– Ты! Один только ты!.. – разошелся Алош. – Будто вокруг и других людей нет!

– Разговор все же о тебе, как ни увиливай, – напомнил Валод с усмешкой. – Понятно, что слов у тебя, как муравьев в том муравейнике…

Арус улыбнулась, прихлебывая чай из блюдечка. Отец жадно отпивал из стакана, шумно посасывая кусочек сахару. Алош не притрагивался к чаю, отрешенно глядел перед собой, точно всматриваясь в тот далекий ясный летний день из детства. Он гулял или, может, шел куда по делу, теперь и не вспомнишь, когда на дне широкого оврага наткнулся на медово кипящий муравейник. С любопытством присел, стал разглядывать суету несметных крохотных существ и забылся, приворожила его тайна непостижимо многочисленного муравьиного семейства, и он решил сосчитать их. И увлекся, обо всем на свете позабыв, все сидел и считал, считал и записывал, царапал палкой на земле по три-четыре сотни, дабы не запутаться, и просидел очень долго, вплоть до поздних летних сумерек, пока его ни хватились домашние…

– Сызмала все бесполезными делами занимался, – с горечью сказал Валод. – И судьба твоя пустая, бесплодная вышла.

Алош всей своей сутью был настроен против брата, однако и определенную справедливость его слов сознавал, потому пристыжено сник, не зная, чем оправдать себя, свое более чем странное, как считали брат с отцом, упрямство, хотя никакое это было не упрямство, конечно.

– Я тоже вот… все думаю, – вялым, почти обреченным тоном произнес он. – Но я не знаю… Не вижу выхода…

Сказал – и жену вспомнил, зримо, явственно близко проступила она в его сознании со своим умопомрачительным беззвучным смехом – и почувствовал себя предателем.

– Что ж теперь. Судьба, значит, такая, – тем временем гнул свое Валод.– Придется расстаться. Женишься другой раз, дети пойдут.

Тумас-ишкар, привычно откашливаясь, закивал головой.

– Нет, – отказался Алош. – Только не это.

– Что же еще, брат? Что? Она хорошая, может, для тебя она самая лучшая. Но жизнь-то впереди долгая, и чем дальше, тем труднее будет – надо сейчас решиться. Люди по три-четыре раза женятся, чего ты боишься, не пойму? Сам говоришь, село наше иссякает, гибнет… как же без детей? Мы, удины, не можем позволить себе такое. Всего-то нас малая горсточка. Как же без детей, а?..

Алош смотрел, потупясь, в стакан с чаем.

– Ну, хочешь, я с ее отцом поговорю? – предложил Валод. – Ты и знать не будешь, переговорю, придут и тихо-мирно уведут ее.

– Не надо! – вздрогнув, испуганно выпалил Алош. – Ничего не надо, никто тебя не просит!..

– Кхе, – поерзал на стуле старик. – Кхе-кхе.

– Ладно, сам все сделаешь, – согласился старший брат, и устало провел ладонью по лицу. – Ладно. Только не мешкай.

Алош вдруг вскочил на ноги и, глядя брату в глаза, резко выговорил:

– Что это ты со мной как с идиотом разговариваешь!?

– Брось ты. Тут покоя не знаем, днем и ночью о тебе думаем…

– Ни думать обо мне, ни тем более издеваться не нужно! Без твоих советов обойдемся.

Валод в досаде раздул щеки и, шумно выдохнув, сказал как припечатал:

– С завтрашнего дня ее не будет в нашей семье!

Алош разволновался, он знал, каким вероломным может быть брат, и, запинаясь, каким-то не своим голосом предупредил:

– Если!.. Если ты хоть словом… обидишь ее… я тебя убью!

– Да ты что, ву-эй? – опешил отец. – С ума спятил?

Валод вяло махнул рукой – пропащий, мол, человек, что с ним говорить?

А на Алоша нахлынуло злое отчаяние, и он метнулся к двери.

– Ну-ка, вернись! – строго прикрикнул Валод. – Стой, говорю!..

Алош даже не оглянулся. Он хлопнул дверью, слыша за собой, как Арус в сердцах воскликнула:

– Да я сама еще раз рожу вам, сама! Только не мучайте человека!..

            ________

            *Сейван – веранда.

            **Тра-тра – сорока.