Василий Кондрашов

ЗАВОДЬ

 

         Вечерело, когда машина выпуталась из паутины городских улиц и, набирая скорость, побежала навстречу белесой дымке на горизонте. Калининский тракт за ночь покрылся наледью, и юркий «газик» часто заносило на поворотах, швыряло на обочину.

         - Давай! Давай, друг! – бесшабашно уговаривал я шофера прибавить скорость.

         - Куда давать-то? – покосился он на меня.

         - А туда, - махнул я неопределенно по направлению дороги. Шофер не понял да и не хотел, видно, понимать: попутный пассажир – не груз, расставаться – секундное дело.

Убранный в иней лес будто заузил дорогу, нависнув над ней кружевной аркой. Черным пятном бежит автомобиль по серебряному коридору, выкатывается на побеленные снегом поля или ныряет в глубокий овраг на темную спину моста.

 

         Ну что ж, шофер, счастливого пути! По ровной, по асфальтовой! А мне по этой, по узенькой, что по лесам да полям неторопко вьется, под провода звенящие подныривает!

         Ночь темная, тихая. Тишина оглушающая. Зеленоватые звезды, свежие, выпуклые, до верхушек леса разбросаны. Потянись на носках – и хоть на елку новогоднюю сажай! Обнять бы все это небо ясное, да уж больно велико.

           Снег под ногами переливается, похрустывает.

Устать бы пора, да никак не устается…

           Ближе к полуночи наткнулся я на задворок дома, не торопясь обогнул его и пошел по улице на огонек к припозднившимся хозяевам ночлега просить. В первых-то домах окна темные, спят, поди, уж. Но иду с надеждой. Вскоре и огонек попался за невысокой изгородью из корявых сучьев. Огонек едва светит, под занавеску упрятался. На стук вышел старик, высокий и сгорбленный, шубняк на плечи накинут прямо на исподнее.

            - Чей будете?

            - Саратовский я, папаша.

            Хм, саратовский, - хмыкнул дед недоверчиво, - ходил давеча один по избам. Электриком назвался. Очистил двоих. Кажись, тоже саратовский, - и покосился на мою одностволку.- Охотник небось?

            - Охотник, - согласно кивнул я головой и на всякий случай оглянулся, не светит ли еще где огонек.

            Ну заходи, коль охотник, - старик будто угадал мои мысли. Он широко распахнул дверь, и я окунулся в темноту, по пути опрокинул пустое ведро, подвернувшееся под ноги.

            - В чулан-то зачем?

            Из комнаты вырвалась полоска света, и я спасительно шагнул на нее, как на мостик, и последовал за дедом.

            В доме чувствовался запах сырых дров и застоявшейся плесени. Слева от входа – русская печь, справа – кровать и стол, с потолка сорокосвечовка не горит, а дышит, словно в электрическую сеть энергию вручную качают: качнут на совесть – горит, забудут качнуть – не светит, На столе – раскрытая книга.

            - Старуха моя к шабрам ушла. Теленка ждут, - говорил старик, кашлем прочищая горло и вынимая из печки темный по бокам чайник.

            Летось был у нас телок, да сдох. Нажрался чего-то. – Голос старика сухой, резкий, лицо в глубоких морщинах. На вид ему было далеко за семьдесят.

            - Вот чайку горяченького. Оно с дорги-то как хорошо.

            - Зайчишек у вас много? – спрашиваю.

            - Водится, - неопределенно ответил дед., усаживаясь напротив за стол и подвигая ко мне литровую алюминиевую кружку и сахар в блюдце.

            Душка чайника жирная, так и скользит в неверных дедовских руках. В комнате пасмурно и тепло, а на окнах ели на самый подоконник серебряные лапы свесили.

 

-2-

            - Бывалочи, в тридцатых пойдешь повечерять к куму, - рассказывал дед, - а они от тебя с огородов сигают. И в лес! И в лес! А снег-то глубокий, коню по брюхо. Отбегут недалече и ну лапами возле морды сучить. Хе! – Качнул головой, губы расправились, а в глазах по лампочке, по малой. – Сынок мой, под Николку, кажись, земля ему пухом, от немца смерть принял, подрядился в Липовку сруб сгондобить. Поздно пошел. Вот как ты. Да так всю ночь и просидел в Ключевом овраге. Волки стоймя стояли под дубом-то.Да-а… Где он сидел. На заре уж, как опосля рассказывал, отвылись, отпустили.

            - Богатые места здесь, - поддакнул я, - слышал, и тетерева есть.

            Есть, есть. А то как же? И тетерева есть. Бывалочи, встанешь пораньше, сады соловьями бесятся, в хлебах – перепелки… Тюк-тюк! Тюк-тюк! Ищут, знамо. Друг дружку. В зарю глядятся. А она теплая, в росе вся. Хорошо – о! Вздохнешь – грудь от радости заходится.

            - Обязательно заскачу летом, папаша! Послушаю.

            - Послушаешь, да не послушаешь. Не тюкают боле… Может, где дальше есть, ау нас не тюкают, и дед с сожалением вздохнул. - Сверчок за печкой – и тот днями дустом подавился. Старуха клопов морить надумала…

            Старик постелил мне на полу, от кровати я отказался. Не из-за клопов. Жаль было стариковские кости.

            -То ли от духоты, то ли еще от чего, но проснулся я рано.

            Где тут охота получше, папаша? Спросил я с надеждой.

            - Везде одно. Сходи в Поганый лес, в Ключевой овраг. Он сразу за домом. С километр до него.

            - Давно он… поганый?

            - А с тех пор, как Пашка Калюжный на разработках леса окривел. Поди до войны еще… Так, значит, сразу за домом.

            Я простился со стариком, вскинул ружье на плечо и зашагал к лесу. Пока дошел, иней на деревьях солнце оранжевым цветом залило. Не лес – детская сказка! И не верится, что войду в него, тряхну стылые ветви – и посыплется на ветви оранжевое серебро. На шапке моей, на плечах густо осядет…

            По внешним признакам снег не выпадал очень давно. Следы обитателей леса, редкие, застаревшие, под ледяную корку упрятаны. В ночь на какую субботу лиса мышковала – одному Богу известно. Пустынно и тихо в лесу. Идти легко, подлесок жиденький. Изредка под ногами попадаются стволы толстых деревьев, отживших свой век. Попадаются и тонкие, высохшие на корню.

            Спустился в Ключевой овраг. Часа полтора пробирался по нему и не встретил ни одного ночного следа. Поднялся на кручу, за которой сразу же открылись вырубки. Указательный столб: слева – девятый квартал, справа – десятый. У столба – труп лисы, вороньем исклеванный. За вырубками снова лес. Тихо в лесу. Мертво. И деревья мертвые: кора пластами отслоилась, снег вокруг черной шелухой присыпан. Скрип-скрип… Скрип-скрип… На верхушках дубов щедрой россыпью листья сухие скручены – жди гусениц по весне. Но гусениц по весне химия погубит, а деревья, возможно, уже никогда не оживут, не зашепчутся молодой листвой на свежем ветру.

            Невдалеке затарахтел мотор трактора, завыли бензопилы. Глядишь, и одиннадцатый квартал скоро появится, с пнями сухими, кустами общипанными. Когда-то еще молодой лесок по вырубкам к солнцу потянется.

            Во второй половине дня возвратился я в деревню, где заночевал прошлой ночью. Снова тот же задворок у дома, нелюдимого, заброшенного. В город, что ли, хозяева подались или на центральную усадьбу?

            - Нет никого-о-о! У-о-о! У-о-о! – воет ветер по пустым комнатам.

 

-3-

            - Кре, кре, - скрипит калитка. Она ветхая, многое помнит. Сколько веселья и радости, сколько свадеб пропустила она. Хаживало и горе. А сейчас никто не ходит, только ветер да худой пес. Соседний дом тоже пуст. В следующем старик со старухой живут. А рядом лес. Поганый лес. Умирает лес. Умрет и старик. И не будет даже рассказов о волчьих стаях, которые «стоймя стоят», о серых зайчишках в Поганом лесу, о звучных перепелиных песнях. А так хотелось, чтобы в лесу по утрам человека встречала не мертвая тишина под звенящими проводами, а соловьиная песня, а вечерами, когда звезды по небу, зазывала ко сну перепелка…

            Домой я возвращался по знакомой асфальтовой дороге. Придорожные деревья, согнувшись под тяжестью инея, казалось, замерли в смиренном поклоне перед равнодушно грохочущей силой машин. И было в их стылом молчании что-то от сиротской покорности. Ведь на их коротком веку случалось всякое. Порой захлестнет какую-нибудь многотонку на крутом повороте, взвизгнут отчаянным голосом рессоры за обчиной, и с морозным хрустом треснет сметенное под корень дерево. И лишь прощальным дождем прольется на горячую сталь сбитый с ветвей иней. Ругнется краснощекий шофер, пиная по очереди налитые силой покрышки, подлезет под раму, бросив на снег истрепанную телогрейку, и крякнет довольно: «Эхма! Выдюжила!» - и пошел, полетел дальше. Содрогнется земля от моторного рева, качнет ветвями обескураженный лес, а потом стихнет все, и только запах копоти еще долго будет стоять в безветренной завороженной тишине, пугливо прильнувшей к обочине дороги.

            Со стороны города набегали сумерки. Они густели, неотступно замазывали окружающее и все плотнее окутывали машину. В процеженном желтоватом свете фар они нехотя редели, открывая смородиновую черноту асфальта.

            Город показался неожиданно, из-за горы, замерцал, засветился разноцветными огнями и привычно впустил присмиревшую машину. Я снова дома. На звонок у порога встречает недовольная жена, искоса поглядывая на пустой охотничий рюкзак и порванную в двух местах меховую куртку. Я понимал ее. Хотя он и не ждала от меня охотничьих трофеев, но планировала мое возвращение на несколько часов раньше. Проведенные в одиночестве выходные дни кого угодно выведут из терпения. Тем более пропали два билета в театр.

            От чугунных батарей под подоконником тянуло городским теплом, привычным и всегда одинаковым. Трескуче вещал в темном углу уставший телевизор. Заканчивались последние известия, программа «Время», и диктор, экономя секунды, торопливо сообщал температуру воздуха на разных широтах страны.

            Маленькая месть жены(она отвергала все мои попытки заговорить с ней и загладить вину), в общем-то, не очень огорчала: я был переполнен мыслями о поездке за город, на охоту, и все еще будто жил вместе с деревушкой с двумя изреженными порядками домов.

            А на подоконниках, хвалясь изумрудностью, глядели на заснеженную улицу колючие кактусы. С пола, из обернутых тесненными обоями кадок, нацелился верхушками в потолок целый лес карликовых лимонников, узколистого олеандра, японской розы… отчего в комнате почти всегда было сумрачно и пахло влажной зеленью. А мне в этот момент виделся другой лес. Тот самый в котором окривел Пашка Калюжный и в котором живет мой знакомый старик…

            Наутро жена говорила: бредил во сне, бормотал всякое. Грозил какому-то конюху сломать шею за жеребенка, требовал сальдовую ведомость, упоминал о каком-то станке, который заводу влетит в копеечку. Как заключила жена, я совсем извелся на работе, и потому снится всякая чепуха. Посоветовала взять путевку в «Черемшаны» или «Хопер», в наши местные дома отдыха. Мое молчаливое выслушивание она приняла за согласие и успокоилась.

 

-4-

            На другой день, уходя на работу, я неожиданно сказал жене, что завтра уезжаю в командировку на три дня. Поезд утром. Она всполошилась, мол, почему не сказал раньше. А я согласно кивал головой и все больше проникался дорожным настроением. Впрочем, никакой командировки у меня не было. Просто мелькнула мысль взять у главбуха три дня отгула и катнуть в родное село. Сколько же времени я там не был! Восемь или десять лет? Нет, пожалуй, гораздо больше. И родственников в селе почти не осталось, разъехались. А может, и есть? Какие теперь родственники! Сто лет писем на родину не писал. Может, и дом родительский, проданный на скорую руку, стоит никому ненужный, с забитыми ставнями. Или, еще хуже, новые хозяева продали его односельчанам на дрова. Он хоть и чужой теперь дом, а все же кровный. Жалко.

            Утром другого дня я уехал пригородным поездом. С конечной станции, как ни старался, затемно до села добраться не удалось. Подул восточный ветер, и степь заволокло белой мутью поземки. Отяжелевшее небо почти слилось с землей, и провода высоковольтной линии с тяжелыми бусами изоляторов, казалось, трещали от соприкосновения с ним. Ажурные мачты, широко расставляя стальные ноги, гуськом шагали вдоль грейдера куда-то в степь. В прошлом их не было. Появилось робкое желание, чтобы мачты и грейдер не обошли стороной родное село. И они будто угадали мои мысли и все шли и шли в метель в знакомом направлении.

            Помнилось, до села от станции пятнадцать километров. Но в то время дорога здесь лежала вровень со степью, весной и осенью захлебывалась грязью – пешему не пройти. А зимой и того хуже: занесет снежными горбами, плотными как мокрый песок, - и мечтай о бульдозере. А сейчас не узнать дорогу: по обочинам в молодой лесок вырядилась, раздалась вширь. Хорошо идти по такой. Куда как хорошо! У меня даже сомнение закралось: а по той ли дороге я так бодро вышагиваю, не заведет ли она меня куда-нибудь на ночь глядя?

            Оглянулся – позади всполохи света. За сильным ветром едва пробивается шум двигателя с характерным тонким свистом, который обычен для «Кировцев».

            «Кировец» сбавил ход и остановился возле меня.

            Мелькнула мысль, авось кто-то из знакомых, может, сам Генка Скворцов, друг детства. Кажется, он работал на каком-то стареньком гусеничном тракторе. Давно это было…

            Ну и махина же этот «Кировец»! Взбираешься, как на пожарную каланчу, и будто бы горизонт расступается.

            Трактористом оказался совсем молодой парень, в зеленом военном бушлате и шапке-ушанке с отпечаткой звезды на полинялом меху. Видно совсем недавно уволился в запас парень. Если местный, сколько же лет ему было тогда? Двенадцать, тринадцать… Теперь поди узнай, чей он!

            - В гости? – повернул он ко мне промороженное до красной меди скуластое лицо и, не дожидаясь ответа, продолжал с таким видом, словно гости у них не какая-то там редкость, а обычное явление: - Отопитель чего-то забарахлил, - и стал протирать ребром ладони замерзшее лобовое стекло. – Приеду – посмотреть надо.

            Усевшись на удобное мягкое сиденье, я с тревогой увидел, что сквозь окно «Кировца» в снежной ночной круговерти почти не видно дороги.

            - Ничего, как-нибудь доедем, - успокоил меня тракторист и полюбопытствовал. – К кому, если не секрет?

            Я стал лихорадочно рыться в памяти, кого бы назвать из знакомых, но, как на грех, кроме Генки Скворцова, на ум никто не приходил.

            - Знаете такого?

            - Как же,- не отрывая взгляд от дороги, ответил тракторист и откашлялся, сбивая хрипотцу в горле. – Наш человек…

 

-5-

            - Наверно, скоро подъедем, - торопливо перебил я, опасаясь лишних расспросов. Ну что я о нем знаю теперь? О Генке Скворцове? Конечно, интересно узнать от тракториста, что нового в селе, куда поразъехались друзья детства. Почему-то мне казалось, , что все они, только в разное время, покинули село, как однажды случилось это со мной. Помню тот день, теплый, послегрозовой, с золотисто-желтым воздухом над пышной после дождя землей. Улица мельтешила детскими платьишками и рубашонками, в припляс штурмующими мутные лужи. И помню наш дом с прощально поблескивающими стеклами окон…

            Уезжал с семьей на колхозном грузовике со всеми пожитками, и председатель, тщедушный мужичок с насаженными на глаза очками, устав уговаривать меня не покидать колхоз, безнадежно махнул рукой и, горбясь, побрел в правление. Мне было стыдно перед ним, здоровому, сильному, но я подавил это чувство, успокаивая себя, что честная, с огоньком работа нужна повсюду и с моей специальностью инженера-лесовода в зеленом хозяйстве города всегда найдется. Тем более, как я считал, ссора с председателем колхоза – не основная причина отъезда. Так я мысленно твердил себе, а сам старался не замечать тоскующего взгляда детей, понявших вдруг, что им уже не бегать по крапивным задворкам, не прятаться в хрустящих лопухах и не дразнить, замирая от страха, резвучего лупоглазого быка. Я догадывался, почему их радость от скорой встречи с городом, обрисованным мной самыми яркими красками, сменилась на неподдельную детскую грусть. Возможно, боль разлуки с их маленькой родиной – безвестной деревушкой – проглянула в их глазах. Уж не она ли гонит меня сейчас к старой деревенской улице?

            Ледяной ветер больно хлестал по лицу крупинками снега, а я все стоял возле дома Генки Скворцова, по-видимому недавно одетого в белый кирпич, и все не решался войти. С крыш слетали белые полотенца, скручивались в спираль и бойко проносились под современными уличными фонарями. В прошлом дом Генки стоял на краю села, а теперь край села отодвинулся, спрятался за метельными всполохами. Дома в селе под стать один другому, крепкие, с большими окнами, сработанные не для чужого дяди и на долгую жизнь.

            Я не слишком уверенно прошел по скрипучим ступеням на открытую террасу, оплетенную темным кружевом дикого винограда, постучал в окно и замер, вслушиваясь в незнакомую домашнюю тишину. После неторопливых шагов в коридоре наполовину открылась дверь, и я смутно увидел в разреженной темноте человека в белом. Затем удивленный женский голос с нотками радости заторопился мне навстречу.

            - Евге-ений! Же-ня! Неужели ты?! Ой, не заходи! Раздемши я. – Я видел, как Зойка в клубах пара и света белым облаком метнулась в распахнутую дверь и крикнула, обернувшись: - Ну чего стоишь-то! Успею накинуться! – И я двинулся, как в собственный дом, в семейный мир друга моего детства. Генка, конечно, спал, потому и послал Зойку открывать дверь.

            Щурясь от света, я видел, как из полутемной спальни спешит ко мне немного раздобревший хозяин дома. Он радостно улыбался своим широким нескладным ртом, а за его спиной - когда только успела! – оглаживая на полных бедрах синий шерстяной костюм, сияла пухлощекая Зойка.

            «Когда-то была, как спичка, - вспомнил я. – Зойка! Зойка! Любовь моя первая!»

            Чувствовалось, и Зойка и Генка были искренне рады моему неожиданному появлению. Да я, признаться, и не сомневался в этом. Уж таков был Генкин характер.          

            За обычными расспросами: как добрался, не замерз ли, - накрыли стол, и среди всякой снеди мой старый друг с трудом нашел место для бутылки коньяка и бутылки шампанского.

            «Откуда? Ну, конечно, наезжал по праздникам в город и припас на всякий случай».

 

-6-

            А Зойка, одна сплошная улыбка, так и тараторила без умолку и готова была кормить меня с ложечки, что, в общем-то, льстило моему, по-видимому, не слишком скромному самолюбию.

            Помнит! Столько лет - и помнит!

            Она смотрела то на меня, то на Генку, наверно, сравнивала тайком и считала, у кого больше морщин под глазами. Она взахлеб вспоминала нашу юность и со счастливым блеском в глазах рассказывала, как я поцеловал ее после выпускного вечера. Генку ее исповедь не смутила. И вообще он говорил мало. Характером, что ли потяжелел? Слова у Генки точные, весомые. Откуда у него такая рассудительность? Точно он чемпион по стрельбе: уже если выстрелит, то обязательно в яблочко..

            Генка взглянул на часы, и толстой, как полено, рукой потянулся к шнуру от пластмассового репродуктора на длинном, в полстены, книжном шкафу и, не глядя, привычно впихнул вилку в слабые гнезда розетки.

            Я не переставал удивляться Генкиным рукам, и мне стало как-то неудобно за свои рельефные запястья, за слабые тонкие пальцы, Понимал, что нет причины думать о Генки с неприязнью, и все же в голове невольно замелькали оскорбительные сравнения, как «штангист-тракторист» или «бугай деревенский». Как будто существовал еще и городской. Пришлось даже мысленно признаться, что Генкина сила неприятна, особенно когда он сидел рядом с Зойкой.

            Генка исподволь вводил меня в курс колхозного бытия, а Зойка тем временем тараторила что-то свое. Когда она заикнулась о работе мужа, дескать, дома вовсе не бывает, «приходит – сплю, уходит – еще не проснулась», Генка мягко оборвал Зойку. Я, конечно, слышал, как трудно работается механизаторам, особенно в страдное время. Зато заработки – позавидуешь!

            Зойка, сославшись, сославшись, что ей завтра к восьми почту разносить, ушла спать, отложив на другой день «кучу недосказанных новостей». Но я почему-то заподозрил, что упорхнула она не по своей воле. Как бы там ни было, но Генка наверняка подстроил, чтобы поболтать наедине. А может быть, ревность в Генке заговорила, чертяка он этакий! Давно это было, притупилось в памяти, но все же… Все мы стали немножко не те, что в детстве. И Генка не тот. Глаза усталые, с синими ободками под веками. Видно, достается ему на работе. А брови у него были черные, длинные, девчатам на зависть, Правда, они и сейчас почти такими же остались. Только жестче стали и на глаза лезут. И еще у Генки появились грустные стариковские залысины, а на маковке и вовсе поредело…

            - Ну, рассказывай, как там в городе?

            Да как.. Живем понемногу. Как все.

            Генка пытливо взглянул на меня, сдвинул на сторону тарелки, оперся локтями о стол и сложил стульчиком ладони под подбородком. Как я понял, приготовился слушать.

            - А ты как? – спросил я Генку в свою очередь.

            -Бригадиром работаю. – Генка откинулся на спинку стула и стал откровенно рассматривать меня. В его взгляде угадывалась степенность и мудрость старого учителя сельской школы. Зазнался, видно, бригадир!

            «А сам-то ты кто! Бухгалтер на заводе? Если по-сельскому, то счетовод!» - язвительно заговорил во мне протестующий голос, явный Генкин союзник.

            Не завидую, - ответил я. – Вкалываешь от зари до зари. И денег не надо. То ли дело – семичасовой!

            - Иногда достается, - согласился Генка. – Придешь вечером и думаешь – не встану. А утром иду. Не деньги перед глазами – земля-а! Деньги что, он сами приложатся.

            Ну уж, дудки! Так я и поверил - земля перед глазами. Сотни! А то бы остался здесь!.. Жди-догоняй!»

           

-7-

«А сам-то чего укатил? Туго пришлось, с председателем не поладил? То-то! – совсем обнаглел Генкин союзник. – Тогда, брат, сотнями и не пахло…»

            И кто меня дернул приехать сюда! Детство вспомнилось! Лопухами запахло! У него, видите ли, земля перед глазами… А у меня чертовы бумажки, если хочешь! Пусть не сотни, зато семичасовой и в бока не дует!

            - А кто живет… в моем доме?

            - Кому ты продавал? Звягинцевым?

            -Ну.

            - Они и живут. Дружно. Семейство у них выросло. Прошлым летом пристройку сварганили, а дом кирпичом обложили. Не узнаешь! Возвращайся к нам, дела для инженера-лесовода найдутся.

            - Работы везде хватает, - помолчав, ответил я, досадуя на себя, что не могу решиться назвать свою новую специальность.

            - Ну и кем же ты… работаешь?

            - Бухгалтером на заводе…

            - Бухгалтером?..

            - А что? Каждый ищет… - ответил я с намеком.

            - Выходит, в заводи работаешь?

            - Не в заводи, а на заводе, - поправил я Генку, и тут вдруг неожиданно до меня дошло, как я ошибся с поправкой. Я поднялся, чувствуя, как часто заколотилось сердце, разгоняя жар по телу. – А я ведь могу и уйти…

            - Можешь, конечно, - спокойно ответил Генка. – Но я тебя не гоню. Ночуй.

            - Ночлегом меня в селе не обидят. Прощай! – и я решительно направился к вешалке, чтобы одеться, почти не сомневаясь, что Генка остановит меня. Но он даже не поднялся из-за стола и не остановил. И я ушел. Ушел, согнувшись от мысли, что земля и Поганый лес, в котором я недавно побывал на охоте, будут надежно жить за Генкиной спиной. За Генкиной, а не за моей. И руки его, крепкие и сильные, не дадут умереть лесу, как не дают они оскудеть и родной земле…